Аркадий Аверченко о национализме

Купец Пуд Исподлобьев, окончив обед, отодвигал тарелку, утирал салфеткой широкую рыжую бороду, откидывался на спинку стула, ударял ладонью по столу и кричал:

— Чтоб они пропали, чертово семя! Чтоб они заживо погнили все! Напустить бы на них холеру какую-нибудь или чуму, чтоб они поколели все!!

Бледная робкая жена Пуда всплескивала худыми руками и, в ужасе, широко раскрывала испуганные глаза:

— Кого это ты так, Пуд Кузьмич?

Пуд ожесточенно теребил рыжую бороду.

— Всех этих чертей — французов, американцев и китайцев. Штоб знали!
— Да за что же это ты их так?
— Потому — иностранцы. Потому — не лезь.

Он сладко улыбался.

— У нас в городу француз булочный магазин завел… Взять бы ночью пойти да сдаля побить ему стекла каменьем. Стекло дорогое, богемское…
— Да ему ж убыток? — задумчиво возражала жена.
— Пусть. Зато и иностранец. Ха-ха-ха! Вчерась я итальянца, который с фигурами, встретил. Ты, говорю, такой-сякой, чтоб тебя градом побило, патент на право торговли имеешь? В церковь ходишь? Да по корзине его! Народ, полиция; с околоточным потом беседовал. Как в романе.

Жена робко моргала глазами и молчала. Ей было жалко и француза булочника, и итальянца, но она сидела тихо, не шевелясь, и молчала.
Через некоторое время купец Пуд Исподлобьев опять, сидя за обедом, судорожно схватился за свою рыжую бороду и стал кричать:

— Чтоб вас небесным огнем попалило, чтоб вы с голоду все попухли, чтоб вас нутряной червь точил отныне и до века!!
— Французов? — спросила жена. Пуд Исподлобьев ударил кулаком по ребру стола.
— Нет, брат, не французов! Полячишки эти, жидята, татарва разная… Нет на вас, гадов, праведного гнева Божьего!!
— Да они ж в России живут, — недоумевающе сказала жена.
— Это нам безразлично — все равно! Не наши, черти!

Он задумался.

— Вытравить бы их порошком каким, что ли. Или пилюлей. Потому — иностранцы.

Однажды учитель местной гимназии приехал к Пуду Исподлобьеву с подписным листом.

— Что? — угрюмо спросил Пуд.
— Не подпишетесь ли от щедрот своих? Страшное бедствие — голод, болезни, голодный тиф.
— Где? — спросил Пуд.
— В Самарской губернии.
— Ходи мимо, учитель. Пусть дохнут от тифа! Так и надо.
— За что? — изумился учитель.
— Потому — мы рязанские, а они что? Самарцы. Не нашей губернии. Ходи мимо.
— Да что вы такое говорите?! — ахнул учитель. — Разве они не такие же русские, как и мы?
— Нет, — упрямо сказал Пуд. — Не такие. Не пожертвую. Будь еще наши, рязанские. А то какие-то иностранные люди — самарцы.
— Да какие же самарцы иностранные?! Они русские, как и мы с вами.
— Врешь ты, придаточное предложение! Русские, брат, мы — рязанцы!

Учитель внимательно посмотрел на Пуда, покрутил головой и уехал.
Сидели за чаем.

— Человек пришел, — доложила кухарка. — В дворники найматься.
— Зови, — сказал Пуд Исподлобьев. — Это ты, брат, дворником хочешь?
— Мы.
— А какой ты, тово… губернии?
— Здешней. Рязанской.
— Это хорошо, что Рязанской. А уезда?
— Да уж какого ж уезда? Уезда мы Епифанского.
— Вон! — закричал купец. — Гони его, кухарка! Наклади ему, паршивцу, по первое число.
— За что ты? — спросила подавленно жена, после долгого молчания.
— Иностранец.
— Царица небесная! Да какой же он иностранец?! Наш же, рязанский.
— Знаем мы. Рязанский — рязанский, а уезда-то не нашего. Иностранного. Этакий ведь чертяга, убей его громом…

Если бы изобразить поведение купца Пуда Исподлобьева в виде спирали — было бы ясно, что он со страшной быстротой мчался от периферии к центру. Круги делались все уже и уже, и близко виднелась та трагическая мертвая точка, которой заканчивается внутри всякая спираль.
На другой день, после изгнания дворника, к Пуду приехал во гости купец Подпоясов, живший от него через две улицы.
Пуд вышел к нему и сказал:

— Ты чего шатаешься зря! Гнать я решил всех вас, иностранцев, по шеям… Нет у меня на вас жалости!
— Пуд Кузьмич! — отшатнулся Подпоясов. — Побойся Господа! Да какой же я иностранец?!
— Бога мы боимся, — сухо отвечал Пуд. — А только раз ты живешь в другом фартале, на другой улице, то есть ты не более как иностранец. Вот вам Бог, вот порог… Иди, пока не попало…

Спираль сузилась до невозможности.
Пуду уже было тесно даже у себя дома. Он долго крепился, но, в конце концов, не выдержал…
Однажды позвал жену и детей, злобно посмотрел на них и сказал:

— Пошли вон!

Жена заплакала.

— Грех тебе, Пуд Кузьмич!.. За что гонишь?
— Иностранцы вы, — сказал Исподлобьев. — Нету у меня к вам чувства, чтоб вы подохли!
— Да какие ж мы иностранцы, Господи ж? Такие же, как и ты, — Исподлобьевы…
— Нет не такие, — сердито закричал Пуд. — Не такие! Я Исподлобьев, а вы — что такое? Иностранцы паршивые… Вон с моих глаз!..

В большом пустом купеческом доме бродил одинокий истощенный Пуд… Он уже не ел несколько дней, а когда жена из жалости приносила ему пищу, он бросал в нее стульями, стрелял из револьвера и яростно кричал:

— Вон, иностранка!!

Так он прожил неделю. К началу второй недели спираль дошла до своей мертвой точки, Пуд Исподлобьев увидел, что и он не более как иностранец…
Висел три дня. Потом заметили, сняли с петли и похоронили.
Хоронили иностранцы.

Аркадий Аверченко. «Национализм». 1910 г.